Весной 1926 года Михаил Афанасьевич и его молодая жена Любовь Евгеньевна Белозёрская (едва минул год, как они поженились) переехали из своей «голубятни» — из «покосившегося флигелька» в Чистом переулке — в Малый Левшинский, 4.

То-то было счастье! «У нас две маленькие комнатки — но две! — и, хотя вход общий, дверь к нам всё же на отшибе», — вспоминала впоследствии Белозёрская.

Дом — обыкновенный московский особнячок, каких в городе великое множество, — был набит жильцами до отказа, поэтому две крохотные комнатки считались роскошью. «Спали мы в синей комнате, жили — в жёлтой, — рассказывала Любовь Евгеньевна. — Тогда было увлечение: стены красили клеевой краской в эти цвета, как в 40-е и 50-е годы прошлого века. Кухня была общая, без газа: на столах гудели примусы, мигали керосинки».

Прелесть нового жилища заключалась ещё в том, что неподалёку жили все друзья Булгаковых. В соседних переулочках проживал один из ближайших друзей писателя — Николай Лямин, переводчик Мопассана и Казановы, знаток поэзии де Виньи и Готье, и его кузены — супруги Иван и Елена Никитинские. Ещё ближе — Сергей Топленинов, известный театральной Москве первоклассный художник-макетчик (то есть работающий по эскизам художников-декораторов), «обаятельный и компанейский человек, на все руки мастер, гитарист и знаток старинных романсов». Рядом квартировали Морицы — Александр и Владимир, преподаватель Школы Государственного Академического Большого Театра, переводчик.

Это была счастливая пора в жизни Булгакова. Драматическая судьба «Белой гвардии», превратившейся в пьесу «Дни Турбиных», уже приковала всеобщее внимание к спектаклю, который шёл во МХАТе, и принесла писателю европейскую славу.

Уже в театре Вахтангова была «принята единогласно» пьеса «Зойкина квартира». Те же произведения мечтали поставить у себя и ленинградские театры. А Камерный театр предложил Булгакову написать пьесу на тему «Багрового острова» — фельетона, за несколько лет до того опубликованного в газете «Накануне». Зашла речь и об инсценировке повести «Роковые яйца». А ещё живые рассказы жены об эмиграции и эмигрантах, о Константинополе и Париже стали источником вдохновения для писателя, у которого возник замысел пьесы «Бег».

Между тем, московская сутолока — выступления перед публикой на литературных чтениях, репетиции и бесконечные разногласия с режиссёрами — засасывала, и, не выдержав, супруги решили поехать на юг, в Мисхор. Но прожили они там всего лишь месяц и вернулись в Москву разочарованными. Лето было в самом разгаре, множество планов оставались неисполненными, и прежде всего, конечно, доработка пьесы «Зойкина квартира». В Москве сосредоточиться было невозможно. Выход нашёлся неожиданно.

От Николая Лямина Булгаковы узнали, что его родственники, чета Никитинских, живут в Крюкове на даче старых москвичей Понсовых и очень довольны. Булгаковы поехали «на рекогносцировку» и, осмотрев дачу, пришли в восторг: живописнейшая местность, нетронутый ландшафт долины Горетовки, напоминающий швейцарские и австрийские заповедные места, и в то же время ближнее Подмосковье, облюбованное богемой.

В двухэтажном доме Понсовых, чьё колоритное семейство было представлено в первой части нашей истории, Булгаковы поселились в комнате-пристройке с отдельным входом, что было очень удобно, в случае, например, неурочного застолья (а они случались, и не раз — гости у Булгаковых засиживались до поздна). «Блаженство состояло ещё и в том, что не надо было готовить», — радовалась Белозёрская. Кормлением дачников занималась сама хозяйка дома.

Не сразу удалось разобраться, сколько же народу живёт на этой поместительной даче. Казалось, в гости к хозяевам — Лидии Митрофановне и Дмитрию Петровичу Понсовым — переехала на лето вся московская булгаковская компания.

Заправляла домом Лидия Митрофановна, женщина красивая, импозантная, прозывавшаяся в семье Наполеоном за властный характер и неукротимую энергию. Супруг её Дмитрий Петрович по большей части отсутствовал, занимаясь в Москве своими мужскими делами и обеспечивая всё немалое семейство. Детей у четы Понсовых было пятеро: три дочери и два сына.

Старшая из сестёр — Евгения, уже замужняя — изящная, хрупкая, с отменной выдержкой и музыкально одарённая. Вторая сестра — Лидия — олицетворение гостеприимства и уюта. «Статная, хорошо сложённая, привлекательная девушка. Юнона, с лёгкой поступью и лёгким смехом», — описывает её Белозёрская. Младшая из сестёр — Елена, начинающая актриса Вахтанговского театра, «некрасивая, острая, талантливая, прекрасная рассказчица», которая могла бы рассмешить даже царевну Несмеяну.

Их братья: старший — Георгий (в семье его звали Жорж), взрослый, женатый, жил с женой и маленьким сыном во флигеле, и младший — Алёша, которому шёл седьмой год.

Сами хозяева жили в нижнем этаже, а верх занимали Иван и Елена Никитинские с двухлетним сыном и няней. Кроме того, у Никитинских гостил художник Сергей Топленинов.

Кроме постояльцев на даче почти ежедневно бывали гости — здешние дачные соседи и приезжие из Москвы. Одни гости были ожидаемые, а другие — случайные. В числе тех, кто приходил к Понсовым каждый день, Любовь Белозёрская называет: «четверо Добрыниных, их кузина М.Г. Нестеренко, их сосед, за округлый силуэт и розовые щеки прозванный „помидорчиком“». Звали этого соседа — всеми любимого «добродушного уютного толстяка, к тому же силача» — Петя Васильев. Волосы у Пети были кудрявые и «в жару вились особенно круто — о таких в народе говорят: „кнутом не прошибёшь“», — описывает жена Булгакова.

На выходные постоянно приезжали из столицы Александр и Владимир Морицы. А с ними нередко и другие московские гости — нежданные: артист МХАТа Всеволод Вербицкий, классная теннисистка Мальцева, Рубен Симонов — артист, впоследствии режиссёр Вахтанговского театра, ученица Евгения Вахтангова актриса Вера Львова и её сослуживица Анна Орочко, игравшая в «Зойкиной квартире».

Центром дачных развлечений, местом встреч и бесед был теннисный корт и скамейки возле него под берёзами. «Партии бывали серьёзные: Женя, Всеволод Вербицкий, Рубен Симонов, в ту пору тонкий и очень подвижный. Отбивая мяч, он высоко, по-козлиному поднимал ногу и рассыпчато смеялся», — вспоминает Белозёрская.

Несмотря на свою комплекцию, играл в теннис и «помидорчик» Петя Васильев. «Отбивая или стараясь отбить мяч, он как-то особенно похохатывал, а если промазывал, восклицал по-немецки: „Es ist ganz verdrisslicb“ — что означало: „вот это огорчительно“».

«Михаил Афанасьевич как-то похвалился, — продолжает мемуаристка, — что при желании может обыграть всех, но его быстро разоблачили. Лида попрекала его, что он держит ракетку „пыром“, т. е. она стоит перпендикулярно к кисти, вместо того, чтобы служить как бы продолжением руки. Часто слышался голос Лидуни: „Мака, опять ракетка „пыром““! Но раз как-то он показал класс: падая, всё же отбил трудный мяч».

Прозвище Мака Булгаков придумал себе сам. Белозёрская свидетельствовала: «Как-то М.А. вспомнил детское стихотворение, в котором говорилось, что у хитрой злой орангутанихи было три сына: Мика, Мака и Микуха. И добавил: Мака — это я. Удивительнее всего, что это прозвище — с его же лёгкой руки — очень быстро привилось. Уже никто из друзей не называл его иначе… Сам М.А. часто подписывался Мак или Мака».

Летними вечерами дачники, жившие у Понсовых, собирались в гостиной. Там было уютно, горела керосиновая лампа с абажуром — электричества в Кутузово не было. Центром притяжения здесь служил рояль, за который садилась или старшая дочь Понсовых Женя, отличная музыкантша, или композитор Николай Иванович Сизов, снимавший в деревне комнату.

«У него была особенность появляться внезапно — как тать в нощи — и так же внезапно исчезать, — рассказывает жена Булгакова. — Часто спрашивали: „Вы не видели Николая Ивановича?“ Отвечали: „Да он только что здесь был. Куда же он делся?“ Но за инструмент садился безотказно: хотелось ли Лидуну спеть серебряным голоском французскую песенку, или нам в шараде требовалось музыкальное сопровождение, или просто тянуло потанцевать…»

Желание потанцевать нападало иногда и на младшую из сестер Понсовых — начинающую характерную актрису Елену. По свидетельству очевидцев, под звуки рояля она импровизировала, и совсем неплохо.

Однажды вечером сосед Петя Васильев показал заскучавшим дачникам силовой акт — вроде тех, что показывали в то время в цирке. Он лёг ничком на тахту и велел всем присутствовавшим улечься на него сверху, что и было исполнено. Образовалась куча мала. Выждав немного, силач напрягся и, упершись руками в диван, поднялся, сбросив всех, кто лежал на нём, на пол.

«Мака сказал:
— Подумаешь, как трудно! — вспоминает Белозёрская.
Лёг на диван ничком, и мы все весело навалились на него. Через несколько секунд он повернул к нам бледное лицо (никогда не забуду его выражение) и произнес слабым голосом:
— Слезайте с меня и как можно скорей!
Мы тут же ссыпались с него горошком. Силовой акт не удался».

Силовой акт писателю не удался, зато в шарадах он был асом. Сегодня салонная игра в шарады почти забыта — смысл её сводился к угадыванию слов или словосочетаний. Для этого загаданное слово разбивали на части так, чтобы каждая имела смысл самостоятельного слова. Например, факт + ура = фактура. Затем каждую из частей следовало изобразить с помощью подручных средств, сценок или пантомимы так, чтобы зрители имели возможность её угадать.

Вот как Булгаков сотоварищи представлял публике словосочетание сукин сын. Нахлобучив на голову белую мочалку, призванную изображать седую шевелюру, он принимался дирижировать невидимым оркестром. Это представление должно было навести зрителей на мысль о тогдашнем прославленном дирижёре Большого театра, носившем фамилию Сук. Таков был первый слог шарады. (К слову, по воспоминаниям современников, Булгаков вообще любил дирижировать — брал карандаш и воспроизводил движения маэстро — эта профессия ему импонировала).

Затем тут же в гостиной Лидия Понсова и сосед-«помидорчик» изображали игру в теннис, выкрикивая: «аут», «ин», «сёртин». С легкой руки других соседей — Добрыниных — счёт и все полагающиеся термины в дачных теннисных баталиях произносились по-английски. «Ин» — это был второй слог шарады.

Третьим был — «сын». Изображался библейский сюжет возвращение блудного сына. И наконец всё вместе: с террасы в гостиную сконфуженно вступал, жмурясь от света, большой дворовый пёс Буян — сукин сын.

«Уж не помню, в какой шараде, но Мака изображал даму в капоте Лидии Митрофановны — в синем с белыми полосками — и был необыкновенно забавен, когда по окончании представления деловито выбрасывал свой бюст — диванные подушки» , — рассказывала Белозёрская.

К слову, наряжаться, играть образами Булгаков вообще очень любил и уделял этому много внимания. Вот как запомнил эту черту добрый знакомый писателя — филолог, ботаник, садовод и агроном Николай Ракицкий: «Михаил Афанасьевич решил обновить свой гардероб. Он заказал себе выходной костюм и смокинг. Купил часы с репетиром. Приобрёл после долгих розысков монокль. Как-то пришёл посоветоваться — где ему можно было бы приобрести шляпу-котелок. Я предложил ему свой, который у меня лежал в шкафу с 1913 года, привезённый мною в своё время из Италии… Этому неожиданному подарку Михаил Афанасьевич обрадовался, как ребёнок. „Теперь я могу импонировать!“ — смеялся он».

«В Булгакове всё, даже недоступные нам гипсово-твёрдый, ослепительно свежий воротничок и тщательно повязанный галстук, не модный, но отлично сшитый костюм, выутюженные в складочку брюки, особенно форма обращения к собеседникам с подчёркиванием отмершего после революции окончания „с“, вроде „извольте-с“ или „как вам угодно-с“, целованье ручек у дам и почти паркетная церемонность поклона, решительно всё выделяло его из нашей среды», — вспоминал писатель Эмилий Миндлин.

Валентин Катаев писал: «…у него действительно, если мне не изменяет память, были синие глаза на худощавом, хорошо вылепленном, но не всегда хорошо выбритом лице уже не слишком молодого блондина с независимо-ироническим, а временами даже и надменным выражением, в котором тем не менее присутствовало нечто актёрское, а временами даже и лисье».

«Он был безукоризненно вежлив, воспитан, остроумен, но с каким-то „ледком“ внутри. Вообще он показался несколько „колючим“. Казалось даже, что, улыбаясь, он как бы слегка скалил зубы», — отзывался актёр Художественного театра Евгений Калужский

О том же вспоминает и драматург Алексей Файко: «…среди скромных и малоэффектных людей, он появлялся в лихо отглаженной чёрной паре, чёрном галстуке-бабочке на крахмальном воротничке, в лакированных, сверкающих туфлях, и ко всему прочему ещё и с моноклем, который он иногда грациозно выкидывал из глазницы и, поиграв некоторое время шнурком, вставлял вновь, но, по рассеянности, уже в другой глаз…»

В то лето Булгаков изобрёл ещё одну игру для двух команд. Соперники брались за края простыни и натягивали её почти на уровне лица. На середину простыни клали распушённый комочек ваты и начинали дуть, стараясь отогнать её к противоположному лагерю. Игра была бурная, весёлая. Проигравшие платили фант.

Булгаковы потом не могли вспомнить, кому первому пришла в голову мысль устроить на даче спиритический сеанс, полагали, что художнику Сергею Топленинову, поскольку он и был избран ведущим для общения с духом. Михаил Афанасьевич горячо поддержал это предложение. Погасили свет, расселись за круглым столом, положили на столешницу руки и сомкнули их, образовав цепь.

И вот в темноте и тишине «раздался торжественный и слегка загробный голос» ведущего: «Дух, если ты здесь, проявись как-нибудь!»

О том, что происходило дальше, рассказывает жена Булгакова: «Мгновение… Стол задрожал и стал рваться из-под рук. Серёжа кое-как его угомонил, и опять наступила тишина.
— Пусть какой-нибудь предмет пролетит по комнате, если ты здесь, — сказал наш медиум. И через комнату тотчас же в угол полетела, шурша, книга. Атмосфера накалялась. Через минуту раздался крик Вани Никитинского:
— Дайте свет! Он гладил меня по голове! Свет!
— Ай! И меня тоже!
Теперь уж кричал кто-то из женщин:
— Серёжа, скажи, чтобы он меня не трогал!

Дух вынул из Жениной причёски шпильку и бросил её на стол. Одну и другую. Вскрикивали то здесь, то тут. Зажгли лампу. Все были взъерошенные и взволнованные. Делились своими ощущениями. Медиум торжествовал: сеанс удался на славу. Всё же раздавались скептические возражения, правда, довольно слабые. Наутро обсуждение продолжалось. Ленка Понсова сказала:
— Это не дача, а чёрт знает что! Сегодня же стираю (мимическая сцена), завтра глажу (ещё одна сцена) и иду по шпалам в Москву (самое смешное представление)".

Утром жена Никитинского Елена, которая на даче считалась «правдолюбкой», решила дознаться, в чём дело и приступила с расспросами к соседу Пете Васильеву, не он ли это был вчерашним «духом».

Петя упирался и подозрения гордо отвергал. Но не так-то просто было отделаться от настырной женщины, она настаивала: «Дайте слово, Петя!» — «Даю слово!»

Но и это не удовлетворило подозрительную дачницу, она потребовала, чтоб сосед поклялся бабушкой — единственной, кого она знала из семьи Васильевых.

«И тут, — вспоминает Белозёрская, — раздался жирный фальшивый Петькин голос:
— Клянусь бабушкой!
Мы с М. А. потом долго, когда подвирали, клялись бабушкой…»

Волнение, однако, не угасало. Жену Булгакова, как самую рассудительную, вызвала к себе хозяйка дома Лидия Митрофановна Понсова. Она хотела знать, что же всё-таки происходит. Но супруга Михаила Афанасьевича и сама желала бы это узнать. Так что хозяйке пришлось набраться терпения.

Второй спиритический сеанс устроили с участием приехавших в гости артистов- вахтанговцев. Те не особенно горели желанием быть одураченными, но перед коллективным натиском не устояли. Волнующие «паранормальные» явления повторились, и, мало того, на стол полетели редиски, которые накануне подавали на ужин.

«Дальше я невольно подслушала разговор двух заговорщиков, — Маки и Пети, — признаётся Белозёрская:
— Зачем же вы, Петька, чёрт собачий, редиску на стол кидали?
— Да я что под руку попалось, Мака, — оправдывался тот.
— А! Я так и знала, что это вы жульничали.
Они оба остановились, и М. А. пытался меня подкупить (не очень-то щедро: он предлагал мне три рубля за молчание). Но я вела себя как неподкупный Робеспьер и требовала только разоблачений. Дело было просто. Пётр садился рядом с М. А. и освобождал его правую руку, в то же время освобождая свою левую. Заранее под пиджак Мака прятал согнутый на конце прут. Им-то он и гладил лысые и нелысые головы, наводя ужас на участников сеанса.
— Если бы у меня были чёрные перчатки, — сказал он мне позже, — я бы всех вас с ума свёл…»

Мирное дачное житьё нарушили слухи о том, что из Крюковской колонии сбежало несколько уголовников, и теперь они «шалят» по округе. Местный «лагерь» существовал к тому времени уже семь лет, но ни бараки, где жили зэки, ни кирпичные заводы, на которых они работали, не были огорожены. Более того, Крюковская колония считалась в СССР образцово-показательной, её хвалили в советской печати как единственную, состоявшую на строгом хозрасчёте, и даже публиковали рекламу тюремной продукции.

Так что «образцово-показательные» зэки свободно разгуливали по всей округе большими компаниями, наводя ужас на жителей Крюковского, Сходненского и Поваровского районов. Затерроризированные местные жители кому только ни жаловались: и лагерному начальству, и в милицию, и даже в прессу. «В пьяном виде заключённые шатаются по деревням, творят разные бесчинства, разгоняют деревенскую молодёжь, врываются в школы, нападают на девушек», — писали доведённые до отчаяния крюковчане в «Рабочую газету» в мае 1927 года. Люди были запуганы, из дома лишний раз старались не выходить, не выставляли вторых рам, на ночь закрывали глухие ставни и строили баррикады для защиты от нападения. Но это не помогало.

Вскоре обитатели дачи Понсовых достоверно узнали от соседа Пети Васильева, что неподалеку от его дома была вырезана целая семья из пяти человек. А несколько позже застрелили аптекаря в посёлке при станции Крюково.

Как-то ночью, когда почти все в доме легли спать, с соседней дачи раздался отчаянный женский крик — там взывали о помощи.

На даче Понсовых поднялась страшная суматоха. Хозяева и гости выскочили кто в чём был. Жорж Понсов выбежал с ружьём и несколько раз пальнул в воздух. Дворовые собаки Буян и Вертушка, вместо того, чтобы охранять дом, со страху спрятались на террасе под стол. На втором этаже, где жила семья Никитинских, их гость Сергей Топленинов ещё не спал — лежал в постели и читал «Анну Каренину». Он подтвердил, что слышал подозрительный грохот и истошные крики.

Проснувшийся Иван Никитинский встал на защиту своей семьи у двери на лестницу.

«Он стоял, — вспоминает Белозёрская, — в одних «исподних», в пальто, с кепкой на голове. В руках он держал тяжёлый канделябр. Несмотря на тревожную обстановку — кто-то кричит, кто-то бежит, кто-то палит из ружья, у меня ноги от смеха так и подкосились, глядя на этого рыцаря в подштанниках!

К счастью, на даче ночевал Петя, который с револьвером и отправился в соседний дом. Никаких бандитов там не оказалось. Просто с крыши спрыгнула кошка на другую крышу, пониже. Пробегая по кровельному железу, она, конечно, произвела шум, подчёркнутый и усиленный ещё ночной тишиной, но натянутые нервы обитательниц дома не выдержали".

Утром все друг над другом смеялись, вспоминая происшествие. А потом беглых уголовников поймали, и весёлая дачная жизнь покатилась опять своим чередом.

Если судить о крюковском житье Михаила Булгакова по воспоминаниям его жены Любови Белозёрской, кажется, это была сплошная феерия: теннис, шарады, спиритические сеансы, ночные эскапады… Между тем, по её же собственным словам, «Михаил Афанасьевич — наискрытнейший человек… он знаменитый притворяшка». Может быть, поэтому в безмятежных воспоминаниях супруги нет ни словечка о том, что писатель переутомлён, «испытывает головные боли» или что он «очень больной, задёрганный и затравленный».

Об этом сам Булгаков писал в письмах режиссёру Алексею Попову, который ставил «Зойкину квартиру» и требовал сделать из четырёхактной пьесы трёхактную. Вот как Булгаков объяснял ему своё состояние в письме от 11 августа 1926 года: «Переутомление действительно есть. В мае всякие сюрпризы, не связанные с театром. В мае же гонка „Гвардии“ в МХАТе 1-м (просмотр властями!). В июне мелкая беспрерывная работишка, потому, что ни одна из пьес ещё дохода не даёт, в июле правка „Зойкиной“. В августе же всё сразу».

Ещё весной «единогласно принятая» театром «Зойкина квартира» доставляла теперь Булгакову множество хлопот. «Спешу: „Зойкина“ задавила», — пишет он в августе Попову, — 3-й и 4-й акт одновременно в работе. Завтра машинистка уже начнёт переписывать 1-й и 2-й акты".

Михаил Афанасьевич работал быстро и самоотверженно. На даче он рано просыпался и садился к письменному столу. Тишины и покоя, столь необходимых, по общему мнению, для писательской сосредоточенности, на даче Понсовых не было и в помине: перекликались весёлые голоса на теннисной площадке под берёзами, под окнами раздавался смех молодёжи, песни под гитару. Но всё это не мешало Булгакову, не отвлекало от работы. Он уже привык к шуму в городских квартирах, к склокам соседей за стеной и скандалам на коммунальной кухне, а здесь был совсем другой шум, как крики детей на детской площадке — он не отвлекал, а помогал закручивать детективно-комедийный сюжет, придумывать события, которые разворачивались на Зойкиной квартире.

Вот как рассказывал об этой пьесе Рубен Симонов: «Это сатирическая комедия, показывающая жизнь некоторых кругов в период НЭПа. Разгул, кутежи бывших людей были последними судорогами уходящего, умирающего класса. Предприимчивая и энергичная женщина Зойка дала в своей квартире приют нэпманам и бывшим титулованным особам. Остроумно и интересно был сделан финал пьесы. Когда приходили арестовывать завсегдатаев Зойкиной квартиры, все успевали скрыться. Арестовывали только „мифическую личность“ — человека, который был фиктивно прописан в Зойкиной квартире и случайно приехал именно в этот день в Москву. Пьеса была необыкновенно талантлива. Великолепный диалог, искрящийся юмор, характеры, образы — это была настоящая сатирическая комедия».

Вскоре второй вариант первой редакции «Зойкиной квартиры» был перепечатан, и режиссёр Алексей Попов приступил к репетициям.

После обеда для писателя наступало время отдыха — Булгаковы отправлялись на прогулку. Они спускались по отлогому берегу реки и наблюдали, как сельские ребятишки наперегонки с городскими устраивали заплывы по Горетовке.

Ближе к вечеру дачники Понсовых, приехавшие из Москвы в гости друзья и соседи, собирались в большой гостиной.

О том, каким был Булгаков в дружеском кругу, вспоминал писатель Виктор Ардов: «Удивительно обаятелен бывал Михаил Афанасьевич, если собиралась компания друзей — у него или в другом доме. Его необыкновенно предупредительная вежливость сочеталась с необыкновенной же скромностью… Он словно утрачивал третье измерение и некоторое время пребывал где-то на самом заднем плане. Весь шум, сопровождающий сбор гостей, он пережидал как бы в тени. Никогда не перебивал рассказчика, не стремился стать „душой общества“. Но непременно возникал такой момент, когда Михаила Афанасьевича просили что-нибудь рассказать. Он не сразу соглашался… Это не было похоже на то, как „кобенится“ домашнее дарование перед тем, как обнаружить свои возможности перед захмелевшими гостями. Булгаков был поистине застенчив. Но, преодолев застенчивость, он прочно овладевал вниманием общества».

В большой гостиной дачного дома Михаил Афанасьевич читал отрывки из романа «Белая гвардия» и рассказывал о задуманном романе «Мастер и Маргарита» (тогда ещё без Маргариты). Заходила речь и о «Зойкиной квартире», в которой предстояло играть младшей дочери Понсовых — Елене. Она и другие актеры-вахтанговцы на ходу разыгрывали сценки из произведений драматурга. Михаил Булгаков уверял всех, что пьесу «Зойкина квартира» написал специально для «прекрасной Елены». Понсова сыграла в этом спектакле роль швеи из швейной мастерской, под прикрытием которой и существовал притон в Зойкиной квартире. Отношения между писателем и молодой актрисой были самые дружеские, и Булгаков даже подарил девушке свою фотографию с шутливой надписью: «Пистолету от чёрта». На этих вечерних дачных посиделках царила атмосфера взаимной симпатии и взаимного доверия, каждый желал каждому только добра.

Так в трудах и беззаботном дачном веселье незаметно пролетело «чудное — ясное и благоуханное» лето. Настала осень. Режиссёры требовали присутствия Булгакова на репетициях, и он возвратился в Москву.

15 сентября Михаил Афанасьевич прочёл в театре Вахтангова переработанный вариант пьесы. Премьера «Зойкиной квартиры» прошла 28 октября 1926 года, через 23 дня после премьеры «Дней Турбиных».

Реакция критики на вахтанговский спектакль была резко негативной и определялась главным образом отношением к автору. Само название «Зойкина квартира» превратилось в символ разложения и разврата. Публика же пьесу приняла, она шла на аншлагах и в течение двух лет оставалась основным источником существования для театра Вахтангова. «В ознаменование театральных успехов, — писала Любовь Белозёрская, — первенец нашей кошки Муки назван „Аншлаг“».