— Как выражаются в интернете, «доброго времени суток»:).

— Да-да, очень хорошо.

— Расскажете нам немного раньше, что будет на творческом вечере?

— Предвосхитить события, так сказать? Ну, показывать как бы и есть что, и нечего, потому что актер, который находится один на площадке, — это всегда тяжело. Проблема с моноспектаклями, когда человек один на сцене, — ну сколько он может держать человеческое внимание? У психологов есть какие-то отрезки — вот столько-то; но я думаю, полчаса максимум, чтобы всё показать. Что может артист? Может спеть, может станцевать…

— Вы будете петь?

— Буду пытаться петь, буду танцевать, — все, что могу, сделаю.

— Будете рассказывать о себе?

— О себе… Наверное, мне хочется, чтоб люди, которые придут, не просто узнали, откуда родом, что и как (хотя и это, наверное, будет небезынтересно некоторым зрителям), — просто хочу скрасить тот промежуток времени, который они проведут в театре. Будет один рассказ Чехова, рассказ О’Генри, отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин». Такой вот совершенно несуразный винегрет, который завяжется, наверное, на какую-то биографию. Какие-то истории из жизни буду рассказывать, пытаться их сделать смешными, интересными, чтобы зритель не заснул, это самое главное. Чтоб просыпался время от времени.

— Творческий вечер подразумевает и ответы на вопросы.

— Да, конечно. Я не хочу так делать, чтобы вся эта история была какая-то строгая, пусть это будет живое дело. У меня есть такой педагог Людмила Викторовна Цукасова, дай бог ей здоровья, такая крестная мама моя в театре. И вообще в театральном мире, потому что, если бы не она, я, наверное, не попал бы в Театральное училище им. Щепкина, наверное. Она всегда говорит: «Саш, делай все по-живому». Вот я и стараюсь делать все «по-живому»; и на сцене тоже.

— Вам раньше случалось в таком формате выходить на сцену, у вас были творческие вечера или моноспектакли?

— Нет, моноспектаклей у меня не было, творческих вечеров как таковых тоже. Были концерты, в которых мне приходилось участвовать, и многое там брать на себя. И потом, не скрываю ни от кого, что занимаюсь и детскими праздниками, и ведением свадеб, и всяческими торжествами. Вот тут приходится самому быть как бы моноспектаклем, потому что вел пяти-шестичасовые программы, и даже больше, есть такой опыт.

— У вас есть и опыт телеведущего.

— У меня была телевизионная передача, когда я работал в Туле. Там скучнейшее было телевидение. Они и хотели бы чего-то такого посмешнее, более разнообразное сделать. И я просто вышел тогда на тульское телевидение, — «ребята, давайте сделаем!» — они говорят: «Давай, находи деньги». Как всегда, все упирается в деньги. Ну, мы нашли какие-то деньги. Все это от Союза театральных деятелей шло. Благодаря поддержке председателя СТД все это продвинулось, и мы выпустили несколько передач. Одну про Заволокина, народного артиста, одну про вообще все тульские театры, и одна «капустная» была передача. Они даже возили ее в Москву, на конкурс передач. Не, смешно было…

— Это в девяностые было?

— В лихие, в лихие девяностые.

— Не могу избежать линейного вопроса. Вы в 83-м году поступили в наше знаменитое театральное Щепкинское училище…

— Старейшее.

— Да. Это был сознательный выбор, вы видели себя только актёром?

— Даже не то что «только быть актером». Я посмотрел на весь «калейдоскоп», чему я могу себя посвятить и родине послужить, высокопарно выражаясь. «Этим я не могу быть, тем я не справлюсь, ну, а вот это, пожалуй, самое близкое, что может быть». Ну и мама сказала мне: «Сынок, если ты не поступишь в Москве — в центре, в столице, — тогда тебе в этой профессии вообще нечего делать». Я поехал, и так получилось, что поступил.

— Сразу?

— Не сразу, меня с первого тура просто чуть не выгнали, потому что я ничего не рассказал. Я приехал… чуть-чуть там, чуть-чуть этого прочитал, и все перезабыл со страху. И вот как раз Людмила Викторовна, педагог мой, сказала: «Ты куда пришел? Ты видишь, что ты в центре столицы нашей Родины, тебе не стыдно, что ты приехал и даже ничего не выучил?!» В общем, пристыдила меня, я на следующий раз все выучил. И она меня взяла. В общем, благодаря ей поступил.

— У вас была театральная семья?

— Нет, мама у меня по образованию педагог, отец был кадровый военный.

— Не отговаривали от поступления в театральный, не говорили, мол, займись «нормальным» делом?

— Они, царствие им небесное, были мудрейшими людьми, поэтому не отговаривали. «Ну что же, хочешь — иди», — сказал папа, вздыхая. Он со мной ездил, не отпускал даже одного в Москву, мы первое время с ним ездили. Мы с ним были большими друзьями.

— В Тульский театр вы поехали сразу после окончания Щепкинского училища?

— Еще во время учебы я служил в армии, так как не хватало людей моего возраста в нашей стране — это дети «детей войны», это a propos. И потом я поехал в город Горький, в театр комедии. Я там работал, и меня можно назвать артистом из погорелого театра — натурально. Так получилось, что выгорела вся костюмерка. Я там еще чуть-чуть поболтался, моя первая супруга сказала: «Поедем в Тулу, там такой прекрасный режиссер, он сейчас собирается ставить классику!» Я говорю: «Да поехали».

— В Туле вы десять лет играли в театре драмы имени Горького.

— Да, ныне Академический театр, он в мою бытность там получил «академию».Такой помпезный, большой театр, уникальное здание, там площадка о шести плунжерах, с опускающейся оркестровкой, все это автоматически, До реконструкции там было 900 мест, а после вообще 1200. Туда приезжал Леонид Ильич Брежнев, принимал это здание в самом начале, то есть оно уникальное. Еще те кресла, на которых сидел Брежнев, я застал. Потом их убрали, все это переделали. В Туле работал я очень много, выходил на сцену практически каждый день. Вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье… Я был линейный артист.

— Сорок с лишним ролей, которые вы там сыграли — это много?

— Роли — они разновеликие, там были какие-то маленькие, какие-то большие, какие-то средние. Десять лет — достаточно большой срок.

— Действительно очень разные, есть классика, есть современные пьесы. Вас многие воспринимают как актёра комедийного.

— Если говорить об амплуа, да. Сейчас говорят: «Актер должен все уметь!» Все это ерунда. Как были амплуа, как их придумал кто-то очень умный, так они и остаются до сих пор. Но есть диапазон ролей, у кого-то меньше, у кого-то больше. Кто-то — чистый комик, и его больше нигде не надо использовать.

— А в Туле вы, среди прочего, играли Левина в «Анне Карениной». Это же совсем не комедийная роль, это скорее герой-любовник.

— Дело в том, что тульский театр более, скажем так, кондовый. Там практически не допускалось каких-то вещей. В кино, кстати, то же самое, если артист попал в «злодеи», так и фигачит в этом амплуа до конца своих дней. Все уже устали от него… А кто-то одних поэтов играет. Ну, правда, он, по-моему, уже все переиграл…

— Понимаю, о ком вы.

— Да. Тут кого ни возьми, они, бедные, уже из фильма в фильм бегают.

— В театре использовали ваш типаж, характерность?

— Конечно, в основном так. Была история очень смешная. Есть в театре понятие «штаны» — мужики то есть. Просто с женщинами в театре всегда тяжелее. Как умне друг один говорил, народный артист: «Ты знаешь, я за всю свою 60-летнюю жизнь видел только двух счастливых актрис. Все остальные несчастные». Со «штанами» проще, всегда мужские роли есть, более или менее. Я смотрю — меня занимают и занимают в спектаклях. А у нас был один актер по имени Серёжа, фамилию называть не буду. Он как-то говорит: «Слушай, что-то меня не занимают, не понимаю. В один спектакль не взяли, во второй, в третий; как хорошо, — говорит, — я свободен». Потому что когда из спектакля в спектакль — тяжеловато. Потом выясняется, что у главного режиссера на столе лежат два списка: актрисы и актеры. Ну, на главные роли он знает, кого назначить, и на второстепенные у него есть список. А в мужской список этого Сергея просто не напечатали. Он его и не назначал. Вот такая вот комическая ситуация.

А разнообразие ролей…Ну, я-то поиграл, в общем, на своем веку, если честно.

— Вы пришли в «Ведогонь-Театр» в 2001 году, вас пригласил Павел Курочкин?

— Ну да, можно так сказать. Да, в общем, я «блатной» артист, потому что с Пашей я учился.

— На одном курсе?

— Нет, он старше курсом, у Монахова учился, а я поступил к Соломину. Два года разницы, они уже старшекурсники были. Не то чтобы мы там прямо сдружились, но знали друг друга. Потом волею судеб я встретился с Петей Васильевым, это мой однокурсник, мы с ним с 1983 года вместе учились. Он и сказал как-то, что есть возможность, нужно сыграть роль какую-то… Я посмотрел, переговорили с Пашей, он говорит: «Давай приходи к нам». Ну вот так получилось, что я пришел.

— Ваш первый спектакль в «Ведогонь-Театре» — «Вуаля», три французские новеллы?

— Да, наверное, один из первых. У меня три роли получилось в этом спектакле.

— Спектакль был такой «воздушный», комедийный, вы там очень запомнились. Постановка сейчас не идёт, а если бы её восстановили, вы бы играли с удовольствием? Или это уже пройденный этап?

— Да нет, с удовольствием, там такие герои легкие. Но играть их не очень-то легко. Хорошо, если это выглядит легко с той стороны рампы, из зрительного зала. Значит, это хорошо, значит, актер более-менее справляется со своей задачей. Потому что если будет впечатление — «Господи, как он работает! Это же адский труд!» — вот это не дай бог.

— Вы смотрите спектакли в других театрах?

— К сожалению, как это ни печально, никакого уже удовольствия практически не получаешь.

— То есть вы смотрите другие работы — на фестивале или в театрах — и видите только «кухню»?

— Конечно, как это сделано, как люди работают. От этого уже никуда не денешься. Начинаешь смотреть: «Господи, вот тут ему тяжело», — сначала ругаешь, потом говоришь: «Ну тяжело человеку, потому что он то-то и то-то не сделал», — или режиссера начинаешь, естественно, ругать. Потом говоришь: «Вообще-то все хорошо, прекрасно все».

— Это такая актерская профдеформация?

— Ну да, наверное, если таким языком говорить. Хочешь-не хочешь, любой профессиональный человек так мыслит, взять того же сантехника возьми, он увидит работу другого сантехника, скажет, что это плохо, и начнёт переделывать.

— Аналогия, конечно, интересная…

— Да, я сложно, конечно, говорю. Вот кино сейчас смотришь… Я сериалы смотреть не могу, вот честно говорю, во всеуслышание — это ужас, что творится сейчас с нашим теледелом.

— Вы же снимались в сериале на милицейскую тему, достаточно известном.

— Это зарабатывание денег. Десять дней съемочных было, это каждый день практически ездишь. Но это всё равно очень сложная история, потому что чаще всего никакого там искусства нет. Единственно, есть более-менее серьезные режиссеры; Досталь Николай Николаевич, дай бог ему здоровья, молодец он в этом смысле. Он преодолевает всю эту продюсерскую историю потому что там — «давайте, быстрее, быстрее, время — деньги!» Подчас снимешься и говоришь: «Давайте переснимем, ну фигня же полная, это вообще какой-то кошмар!». «Да все нормально…»

— Просто запустили такое производство?

— Причем производство в плохом смысле слова, в самом печальном, который есть. Какой-то перекос получился. Но Досталь при всем при том… на сцену, когда меня в сериале убивали, ушло три съемочных дня, три раза меня убивали. Пока меня не оглушили в конечном результате, и я действительно не умер. :) Снимался, опять же, в Туле, так получилось. Я там проходки делал в самом начале — не знаю, есть они теперь в фильме, нету, — пол-Тулы обошел вечерней. Был ночной режим съемок, и где мы только не снимали эту проходку. Я все шел, шел, шел…

— Вы снимались и в полнометражном кино, художественный фильмах?

— Полный метр — это да, другая история. Это кропотливая работа, более творческая. Но все равно это кино, как хорошо сказал кто-то из великих: «В театре ты аккумулируешь энергию, а в кино ты только отдаешь». Кажется, Смоктуновский сказал. Кино говорит только: «Дай! Дай! Дай!»

— Так же было на съёмках «Свадьбы» Павла Лунгина?

— Лунгин тогда был немножко другим. Вот его фильм «Остров», я считаю, это одно из достижений российского кинематографа последних лет, может, даже десятилетия. По-моему, шикарно. Я даже спросил специально у одного священника, ну как вот вам? Он ответил: «Это действительно хороший фильм». Причем он не смотрит телевидения вообще, он, скажем так, монашеского ранга.

— А «Свадьбу» вы сейчас стали бы пересматривать?

— Да в общем, я не очень-то настроен. Он так показывает народ, как-то совершенно в сторону пития всё направлено. Есть там такой перекос, на мой взгляд.

— У вас там была небольшая роль, Рыжего, но всё равно запоминающаяся.

— Ну да, он не рыжий сам по себе, он «рыжий» по шахтёрской бригаде. Мы спускались вниз, в шахту, на 70 метров, я этим очень горд.

— Это была действующая шахта?

— Да, действующая шахта, забой, это в Липках под Тулой. Сейчас уже там не действует ни одна шахта, там разрез угольный был, а бурый уголь никому в нашей стране и в мире теперь больше не нужен, как оказалось. Печальная это вещь, потому что мне кажется, что на самом деле не так. Но это другая история. Ну, а там, на съёмках, была смешная история, я её расскажу на вечере, приходите.

— Мне бы хотелось остановиться на двух больших и даже неожиданных, мне кажется, ролях в спектаклях «Ведогонь-Театра" — «На дне» Горького и «Царь Федор Иоаннович» по А.К. Толстому. Сначала о Шуйском в спектакле «Царе Федоре «. Как вам далась эта роль, как вы ее понимаете?

— Да в общем-то как бы с трудом, я не ожидал, что ее мне поручат. Тут надо сказать, наверное, прежде всего, что ставились оба спектакля Александром Кузиным, это режиссер, достаточно известный на периферии, достаточно много ставящийся. Вот сейчас он поехал в Корею ставить.

— В Южную или Северную?

— В ту, которая капиталистическая; я, честно говоря, только так говорю. Очень его там приняли. Этот человек, на мой взгляд, из большого калейдоскопа режиссеров, которых я видел на своем веку, один из немногих, кто просто знает нашу профессию. Поэтому с ним и легко работать, и сложно. Это благодаря ему я, в принципе, получил эти роли. Для меня это было неожиданно. Я с ним разговаривал, спрашивал, — зачем, почему, к чему такая история? Я бы вот хорошо сыграл дедушку столетнего, это мое, он смешной; я просто когда перечитывал, каждый раз ухахатывался, и в очередной раз смеялся, когда он с царем разговаривает. Кузин говорит: «Понимаешь, острохарактерные актеры подчас могут как раз очень трагические вещи играть». Это трагедия, и Иван Петрович Шуйский, великий князь, — тоже трагический персонаж. Он в оппозиции, он совершает, может быть противоречивые поступки, но это трагический персонаж, который был в нашей истории, да и, в общем, их много таких было. Это человек с совестью, это человек с честью прежде всего. Благодаря вот этой чести — или вопреки ей, он и погибает. И служит честно отчизне.

— Заговор против царя тоже был делом чести?

— Но против царя какого? Который не может править — «а я не могу», что же ему остается? Ему ничего не оставалось. И когда у него начали спрашивать: «Скажи по чести, по чести мне скажи», — он по чести и говорит. «Пожалуйста, — говорит, — руби голову, но я не могу так». Он честно поступает.

— Случалось ли вам отклоняться от замысла режиссёра? Когда вы как-то трансформировали роль, и в итоге играли иначе, — но режиссёр с этим согласился?

— Ну, наверное, да. Естественно, режиссёр предлагает. Кузин в этом смысле молодец, он дает «коридор», он приходит делать то-то и то-то, а как ты это будешь делать — это твое дело, ты актер. Просто говорит конкретно, например, «он там мучается». А как мучается — это уже твоё дело, как ты мучиться будешь.

— А Павел Викторович, как режиссер, тоже такой?

— Если уж так говорить, Павел все-таки по профессии не режиссер. Это уже теперь жизненная необходимость, он теперь занимается этим. Павел при всем при том преподает, он педагог. А все педагоги, как правило, еще и режиссеры. Они так и числятся — «педагог-режиссер». Режиссерская и актерская профессии — это совершенно две разные вещи. И подчас Павлу просто очень тяжело, потому что руководить театром, даже маленьким, — тяжелое бремя. И еще заниматься режиссурой. Он на себя взвалил очень тяжелую ношу, я, честно говоря, даже не представляю, как его хватает на все. Он преподает в Щепкинском, он играет, ставит, руководит театром. При этом не обладает какой-то внушительной массой тела, офигенным каким-то здоровьем.

— Вы были художником-постановщиком в спектакле «Женитьба». Расскажите, как это получилось?

— Там тоже была, что называется, производственная необходимость. Ставил этот спектакль мой однокурсник, так что видите, как тут у нас, — сплошные «родственные» связи :). Но, я считаю, театральные однокурсники, по крайней мере, наш курс, такой очень родственный. И когда ты слышишь какую-то фамилию — «а, все, это наш!» И вот он пришел ставить, говорит: «Саш, ну давай тогда уже и оформляй», — когда мы учились, я рисовал, и у меня два дипломных спектакля, мной оформленные. Когда лет через десять после окончания Щепки я приехал в училище и увидел свои целёхонькие декорации, я очень обрадовался. Саша мне просто сказал: «Давай оформляй». Это была мучительная история, потому что, во-первых, материал Гоголя. Я говорю: «Куда мы замахиваемся?! «Женитьба»! Ее уже все переставили!» Он говорит: «Ты будешь играть, Подколесина…». Я: «Кого?! Куда? Там, — говорю, — не протолкнуться в коридоре от актеров, которые сыграли этого Подколесина». Очень сложная была работа для меня, хотя там вроде как и смешное все, комедия, «необыкновенная история», как значится у Николая Васильевича… Черт его знает, как насчет оформления, тогда были сложные времена, мы не заказывали в театральных мастерских.

— В спектакле «На дне» у вас центральная роль. Хотя это, наверное, неправильное определение; мы просто ещё в школе проходили, что «Лука и Сатин — две центральные фигуры». Я читала отзывы об этом спектакле — петербургский театральный журнал написал о вашем Луке — «…наивный, естественный человек», Не буду спорить с петербургскими критиками, но вот как-то не показалось, что он «наивный, естественный человек».

— Может быть, не на том спектакле просто были? По-разному бывает :).

— Это было именно о вашем Луке. Вы считаете вашего персонажа скорее положительным?

— Я думаю, он человек прежде всего. А человек не может быть либо положительным, либо отрицательным.

— Но у вас есть какое-то своё мнение о нём, в смысле «положительного» и «отрицательного»?

— У меня есть ответ, но я его не буду говорить по одной простой причине: если я скажу, мне Луку уже больше не надо играть. Для меня это очень сложная роль, наверное, одна из сложнейших, которые мне приходилось играть. Тут даже не в настройке дело, тут надо именно быть этим человеком. Потому что он не такой, как я, это другой человек. Просто другой.

— Если воспринимать Луку как, например, советчика-утешителя (чем он, в общем, и занимается всё время — дает советы, внушает надежду, что-то объясняет, так немного в хитрецой) — вы другой человек?

— Да нет, почему, я посоветую. Но можно же по-разному посоветовать, и человек действительно сделает, и все будет нормально. Лука советует, только его советы все как-то боком выходят в результате. Потом, к личности Луки — кто это? Что это за человек-то?Я, честно говоря, для себя ответил, но до конца не уверен, кто он, что это за человек. Это как бы такая открытая история.

— У Горького в пьесе, если посмотреть текст, много восклицательных знаков; он вообще их любил. А вот из роли Луки эти восклицательные знаки на сцене будто убрали. Приглушенный получился, негромкий.

— Мы с Кузиным разговаривали по поводу Луки, там масса вопросов, причем таких, на которые ты начинаешь себе отвечать и просто-напросто заходишь в тупик. Не складывается все так, как надо бы. То есть история совершенно неожиданная. Хотя Горький, по-моему, писал историю с определенного человека. Он написал «На дне», вообще-то, посвящая одному человеку, который занимался этнографией, собирательством песен, еще чего-то.

— Сложный автор Горький. И вообще, если вспомнить историю, он лет через тридцать после того, как написал"На дне», отрёкся от этой пьесы, говорил, что она вредная, а персонажи плохие.

— Он, как любой гениальный человек, естественно, противоречит и себе, и всем. Это как когда хороший актер играет персонажа, он показывает и плохую, и хорошую стороны.

— Случается, что к вам подходят зрители после спектакля или «ловят» где-нибудь в театре, задают вопросы?

— Чтобы прямо ловили, такого нет, слава богу. Потому что очень боюсь людей, которые ловят и начинают… нет, встречаются в городе люди, которые тебя вдруг узнают. Это уже откладывает определенный отпечаток.

— Автографы просили?

— Нет. Я, честно говоря, боюсь этого всего. Потому что я навидался всякого на своем веку, и когда человека отождествляют с тем, что он делает на сцене, это страшно. «Только без фанатизма», как у нас в театре говорят.

— Возвращаясь к Толстому и Горькому — это пьесы классические, ставились много раз. Вы смотрели другие постановки этих пьес, ориентировались на кого-то?

— Я, слава богу, практически никого и не видел, а если и видел, то очень пытался это забыть. Потому что знание материала портит фантазию художника, есть такая поговорочка. Я просто как губка начинаю впитывать, и получается подражательство, а не роль. Поэтому, чем меньше ты знаешь о других исполнениях, тем лучше. Насчет Ивана Петровича Шуйского, я его несколько раз видел, но, убей бог, особенно не помню исполнителей этой роли.

— А в целом вот такое «срисовывание» чужой манеры игры в театральной среде распространено?

— Это смерть просто, это сразу смерть. Да, сплошь и рядом. Взяли вот ту манерочку и манерочку эту… и чего эта манерочка? Мне просто зрителя всегда жалко, ну что он смотрит клонов.

— Так зритель может и не понимать, что это клон.

— Как говорят, публика дура, пойдем под суфлера. Но это же ведь не так, зрителя не обманешь. Всё это сразу видно. Тем более у нас площадка вообще уникальная, я считаю, вот это вот близкое расстояние между сценой и залом. Когда я вышел первый раз на сцену после реконструкции — оба-на! — тут люди прямо вот они, перед носом у тебя, как тут играть? Если ты будешь делать что-то не то, то извините — до свидания…

— Чем ближе к зрителю, тем сложнее что-то скрыть?

— Конечно. Это получается, как крупный план в кино, когда одни глаза и нос показывают, — как сыграешь? Мне вот в кино говорили: «Тихо-тихо, не двигайся, у меня крупный!» Я говорю: «Как крупный?!» «Ну, иди погляди». Он мне показывает, я говорю: «Это же ужас!». Он говорит: «Вот так играй», — вот одни глаза и нос. Или одно лицо на полный экран.

— Вам случалось на сцене попадать в неожиданные ситуации?

— Так конечно, каждый раз. Особенно этим страдал спектакль «20 минут с ангелом».

— Что происходило — рушились декорации, исчезал реквизит?

— Что там только не происходило! От забывания текста, перепутывания всяких историй до… У нас с Петей Васильевым спектакль так и назывался — прыжок в нечто. И падали мы, и у нас с ним драка была, эти Угаров и Анчугин, они дрались, и падали, и ломались, в общем, все было в этом спектакле. Есть такие спектакли, в которых постоянно что-то происходит. Это как началось — и всё; редкий спектакль обходится без какой-то накладки. Зрителю это все равно, слава богу, не видно, никогда такого не было.

Правда, был случай, зритель зашёл на форум к нам и написал: «Что же вы нам показываете-то такое!» Я говорю: «Ну, конечно, два алкоголика на сцене, в самом начале с бодуна мужики…».

— К содержанию спектакля у зрителя были претензии?

— Да. Тем более один герой в трусах, другой в трусах. Видимо, у нее такое же дома сидит…:) Она так и написала: «Что вы нам показываете?!»

— А вам случалось текст забывать?

— Да, конечно, мы все живые люди.

— Начинали импровизировать? Или была пауза, пока вы вспоминали?

— Какая-то пауза, еще что-то. Невозможно сказать, что там происходит, потому что каждый раз по-новому. Это как в разговоре: ты говоришь, говоришь, и вдруг какое-то слово у тебя просто вылетает. Тебе и хотелось бы его сказать — а нету. Начинаешь подбирать. Мучительно, быстро, — тык-тык-тык — вспоминаешь, что дальше.

— Александр, ваша жена, Наталья Табачкова, тоже актриса «Ведогонь-Театра». Как живется двум актерам в семье?

— Да хорошо живется, все прекрасно,. Но, знаете, все равно два темпераментных человека в семье — это, естественно, накладывает какие-то отпечатки. Ну, это, наверное жизнь…:)

— Вы обсуждаете дома рабочие дела, спектакли, репетиции, спорите об этом?

— Конечно! И о театре, и о жизни, все равно от этого никуда не уйдешь, тем более — одна профессия. Теперь еще все говорят: «Ну, у вас растет Макарушка, он тоже будет артистом». Я говорю: «Не дай бог, это же будет вообще!..». А темперамента он нахватался от обоих родителей. Хорошо, когда в деревню уезжаем, там все более свободны, энергия уходит в глубины космоса, слава богу, — а когда в квартире, это, конечно, тяжелее.

— Спасибо вам за интересный разговор, и давайте напомним о творческом вечере 23 октября.

— 23-го числа 2010в 19:00. Самореклама — это ужасная вещь.

— Билеты еще есть в кассе?

— Так, сейчас запустим ещё что-нибудь такое… Очень мало. :)

Юлия Кравченко